Горе

    Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже -- не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, -- сердце замирает от необъяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей. 

     Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь. 

     Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво. 

     У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались. 

     Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: "Нечаиха-то... гляди-ко, сердешная", -сказали люди. Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли -- и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: "Цып-цып-цып". Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была -- и нету, ушла. 

     ...Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем не страшно на ней. 

     Я притаился. 

     Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку. 

     -- Ничо... счас маленько уймусь... мирно побеседуем, -- тихо говорил старик и все не мог унять слезы. -- Третий день маюсь -- не знаю, куда себя деть. Руки опустились... хошь што делай. 

     Помаленьку он успокоился. 

     -- Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы -- и то легше. А то-думай теперь... Охо-хо... -- Помолчал. -- Ну, обмыли тебя, нарядили -- все, как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали, Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Давыдовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Петьке уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его... сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь? 

     Молчание. 

     Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым, терпеливым голосом. 

     -- Вот гадаю, -- продолжал дед Нечай, -- куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А это вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся, а это не яички, и цыпляты живые, маленькие ишо, И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь... Страсть господня! Проснулся... Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя- нету. Парасковьюшка... язви тя в душу!.. -- Дед Нечай опять заплакал. Громко. Меня мороз по коже продрал -- завыл как-то, как-то застонал протяжно: -- Э-э-э... у-у... Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез... вылечиваются люди. А то ни слова, ни полслова -- вытянулась! Так и я сумею... -- Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул. -- Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще... только нормально. А то цыпляты какие-то... черт те чего. А тут... -- Нечай заговорил шепотом, я половину не расслышал, -- Грешным делом хотел уж... А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино... стонала. Выкопали... Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел... Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный -- и все думают, што помер человек, а он не помер, а -- сонный... 

     Тут мне совсем жутко стало, Я ползком -- да из огорода. Прибежал к деду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады. 

     -- Он сам с собой или вроде как с ней разговаривает? -- расспрашивал дед. 

     -- С ей. Советуется, как теперь быть... 

     -- Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный? 

     -- Нет, он пьяный поет и про бога рассказывает. -- Я знал это. 

     Нечай, заслышав наши шаги, замолчал. 

     -- Кто тут? -- строго спросил дед. 

     Нечай долго не отвечал. 

     -- Кто здесь, я спрашиваю? 

     -- А чего тебе? 

     -- Ты, Нечай? 

     -- Но... 

     Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас -- был очень недоволен. 

     -- А ишо кто тут был? 

     -- Иде? 

     -- Тут... Я слышал, ты с кем-то разговаривал. 

     -- Не твое дело. 

     -- Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой, чтоб бежал и не оглядывался. 

     Старый человек, а с ума сходишь... Не стыдно? 

     -- Я говорю с ей и никому не мешаю, 

     -- С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек -- в земле. 

     -- Она разговаривает со мной, я слышу, -- упрямился Нечай. -- И нечего нам мешать. 

     Ходют тут, подслушивают... 

     -- Ну-ка, пошли, -- Дед легко поднял Нечая с земли. -- Пойдем ко мне, у меня бутылка самогонки есть, счас выпьем -- полегчает. 

     Дедушка Нечай не противился. 

     -- Чижало, кум, -- силов нету. 

     Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы. 

     Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал -- неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было дедушку Нечая. 

     -- А кому легко? -- успокаивал дед. -- Кому же легко родного человека в землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што было бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи. 

     -- Жалко. 

     -- Конешно, жалко... кто говорит. Но вить ничем теперь не поможешь. Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. Терпи. 

     -- Вроде соображаю, а... запеклось вот здесь все -- ничем не размочишь. Уж пробовал -- пил: не берет. 

     -- Возьмет. Петька-то чего не приехал? Ну, тем вроде далеко, а этот-то?.. 

     -- В командировку уехал. Ох, чижало, кум!.. Сроду не думал... 

     -- Мы всегда так: живет человек -- вроде так и надо. А помрет -- жалко. Но с ума от горя сходить -- это тоже... дурость. 

     Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая умерла. 

     Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню; все так же резко, горько пахло полынью. 

     Дед оставил Нечая у нас. 

     Они легли ни полу, накрылись тулупом. 

     -- Я тебе одну историю расскажу, -- негромко стал рассказывать мой дед. -- Ты вот не воевал -- не знаешь, как там было... Там, брат... похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют потише... А шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем, Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехали, Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги -- с наганом. Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который наганом-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого, Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был -- совсем тоже плохой, почесть лежал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Голова в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на коленки к себе взял -- хоть поддержать маленько, да кого там!.. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых... -- Дед крякнул, помолчал. Закурил, -- Миколай тоже стал помогать... Помогать... Подал я ему лейтенанта-то... "Все, говорю, кончился". А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то... Кхэх... -- Опять молчание. Долго молчали. 

     -- Неужто сын? -- тихо спросил дед Нечай. 

     -- Сын. 

     -- Ох ты, господи! 

     -- Кхм... -- Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд. 

     -- А потом-то што? 

     -- Схоронили... Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал. 

     -- Пошто не сказал-то? 

     -- Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть -- без вести и без вести, а так... совсем. 

     Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог, 

     -- Господи, господи, -- опять вздохнул дед Нечай. -- Сам-то хоть живой остался? 

     -- Микола? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам... Вот какая история. Сына! -- легко сказать. Да молодого такого... 

     Старики замолчали. 

     В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут -- сияет!

В.М. Шукшин

Обида

Смерть Пророка

Человек 

Подарок

Мгновение

Тяжба

Облако, озеро, башня